Она была первым ребенком полковника Генштаба Михаила Алексеевича Домонтовича и четвертым – у его жены. Домонтович увел Александру Александровну Мравинскую (в девичестве Масалину) от первого мужа, военного инженера польского происхождения, от которого у нее было трое детей. Она много лет добивалась развода – по тогдашним законам, чтобы она смогла вторично выйти замуж, ее супруг должен был взять вину за развал их брака на себя. Кто действительно был виноват в этом, неизвестно, но семейная легенда гласит, что Мравинский был "падок до баб".

Родившегося сына назвали, в честь деда, Михаилом. В семье его прозвали Хохля – из-за сумрачности и серьезности не по годам. Заботы о ребенке, обустройство отдельной квартиры, денежные дела, бытовые проблемы – ко всему этому Шура не была готова, все тяготило ее, отталкивало. С завистью смотрела Шура на свою сводную (по матери) сестру Евгению – у нее был прекрасный голос, и она под псевдонимом Мравина стала примой императорского оперного театра. У нее было "дело", и ее не обременяла семья – в отличие от самой Шуры.

На помощь пришла бывшая домашняя учительница Шуры Мария Страхова. Теперь она работала в публичной библиотеке известного собирателя книг Николая Рубакина. На базе этой библиотеки Страхова создавала передвижной музей учебных пособий – и Шура стала ее помощницей. И библиотека, и музей были местом сборищ столичной либеральной молодежи. Именно там Шура познакомилась с Лялей (Еленой) Стасовой – племянницей виднейшего критика Владимира Стасова и дочерью известнейшего адвоката Дмитрия Стасова. Елена, убежденная марксистка, обратила новую подругу в свою веру. Шурочка вдохновилась идеями социального равенства и борьбы с эксплуататорами. В свою очередь, Шура заразила этими мыслями свою ближайшую подругу Зою Шадурскую, а за ней – и ее сестру Веру, ставшую к тому времени знаменитой артисткой под псевдонимом Юренева.

План соединить Зою с Саткевичем не сработал: вместо Зои Саткевич увлекся Шурой. К сожалению, при всей свой красоте и уму Зоя была начисто лишена того женского очарования, которого у Шуры было в избытке. Саткевич долго боролся с собой – страсть к жене лучшего друга противоречила всем его принципам. Шура тоже долго не могла определиться – любит ли она его и как можно любить двоих сразу… Да и обманывать мужа было невыносимо. В конце концов они во всем признались Владимиру. Тот был потрясен, но Шуру ни в чем не винил – наоборот, посоветовал ей поступать так, как она сочтет нужным.

Александра увидела в таком предложении возможность разом покончить со всем, что ей осточертело – с семейной жизнью, домашним хозяйством и прочими «преелстями буржуазного брака». Она с сыном съехала от Коллонтая. Но жить стала одна, без Саткевича – ему лишь иногда позволялось навещать ее. Она хотела наконец-то начать самостоятельную жизнь – в духе тех идей, которые она почерпнула из любимых ею книг.

После Октябрьского переворота Коллонтай стала членом первого советского правительства – Совета Народных комиссаров. Ей достался пост наркома государственного призрения – она стала первой в истории женщиной-министром. Александр Шляпников стал наркомом труда. На правах наркома – в качестве члена коллегии по военным и морским делам, – в Совнарком вошел и Дыбенко.

Чтобы найти помещение для Дома инвалидов, Коллонтай штурмом берет Александро-Невскую лавру – ее не остановили тысячные толпы собравшихся по набату прихожан. На следующий день во всех церквах Александру Коллонтай предали анафеме. Услышав об этом, она расхохоталась. Вечером она отметила это событие дружеской попойкой с сотрудниками своего наркомата.

По ее инициативе был отменен церковный брак, замененный гражданским, она же сформулировала декрет о разводе. Теперь браки заключались и расторгались по первому заявлению. Тем же декретом были уравнены в правах дети, рожденные в браке, и незаконнорожденные.

Слух о бурном романе двух героев революции, Дыбенко и Коллонтай – их имена были у всех на слуху, - разошелся по всей России.

Некогда влюбленный в Александру морской офицер Михаил Буковский пустил себе пулю в висок. Он не смог вынести, что дочь офицера и генерала, которого он чтил, пала так низко. Узнав об этом, Коллонтай сказала: "Этого еще не хватало!"

В 1918 году за сдачу Нарвы намного превосходящему по силе противнику Дыбенко обвинили в измене и собирались расстрелять. Узнав об этом, Коллонтай в знак протеста ушла с поста наркома. В тюрьму она писала ему: «Счастье мое! Безумно, нежно люблю тебя! Я с тобой, с тобой, почувствуй это! Я горжусь тобою и верю в твое будущее. То, что произошло, до отвращения подло, самое возмутительное — несправедливость. Но ты будь покоен, уверен в себе, и ты победишь темные силы, что оторвали тебя от дела, от меня. Как я страдаю, этого не скажешь словами. Но страдает лишь твоя маленькая Шура, а товарищ Коллонтай гордится тобою, мой борец, мой стойкий и верный делу революции товарищ...». Чтобы иметь возможность на законных основаниях хлопотать об освобождении Дыбенко, она предложила Павлу пожениться. Сообщение о том, что их брак зарегистрирован под номером 1, обошло все газеты. На самом деле их брак так и не был заключен официально.

На суде Дыбенко прочел речь, составленную Коллонтай. Суд присяжных, составленный их рабочих и матросов, вынес оправдательный приговор, и из зала Дыбенко вынесли на руках.

В сентябре 1918 года был объявлен "красный террор" - без суда и следствия были расстреляны тысячи человек. Коллонтай прекрасно понимала, что происходит – об этом свидетельствуют дневниковые записи, - но ее публичная деятельность была направлена на поддержание существующего режима. Дыбенко тем временем воевал на Украине и лишь изредка мог появляться в Москве – туда к тому времени перебралось Советское правительство.

В разлуке с Павлом Коллонтай снова взялась за перо. Выходили и переиздавались ее книги, чуть не ежедневно появлялись ее статьи в "Правде", "Известиях" и других газетах. Всюду звучала тема, ставшая для нее главной: полная свобода любви – знак полного освобождения от пут буржуазной морали. Однажды она прибегла к метафоре, тут же ставшей крылатой: в свободном обществе удовлетворить половую потребность будет так же просто, как выпить стакан воды. Она сказала это в пылу полемики, рассуждая о неопределенном будущем, но ее слова тут же возвели в концепцию и окрестили то, что за ней скрывалось, "теорией стакана воды". Ленин, консерватор в вопросах морали, не мог смириться с этой идеей – по его мнению, молодежь от нее просто взбесилась. Но теория прижилась.

После пережитого Александра Михайловна свалилась с тяжелейшим воспалением почек. Эта болезнь потом будет преследовать ее всю жизнь. Пока она болела, Дыбенко забрасывал ее письмами с фронтов, иногда заезжал. И тут поборница свободной любви открыла для себя новое чувство – ревность. Дыбенко писал ей любовные письма, но она чувствовала – не ей одной. Когда был в Москве, ему постоянно звонили незнакомые ей женщины, он все время куда-то отлучался. В кармане его френча она обнаруживает любовные записки – одна из них была от ее собственной секретарши. Терзаемая ревностью, она вызывает Павла на разговор. Тот, признавшись во всем, тем не менее просит простить его: она для него остается главной любовью. Она простила. Ей было уже пятьдесят. Через некоторое время она приезжает к нему в Одессу – разрешение на поездку стоило ей огромных унижений. А Павел, уехавший на час, пропадает на всю ночь… Когда он вернулся, она сказала, что между ними все кончено. Павел ушел в дом. Раздался выстрел.

Дыбенко остался жив: орден Красного знамени на гимнастерке отклонил пулю. Рана оказалась неопасной.

Как оказалось, именно в ту ночь восемнадцатилетняя любовница Павла Валя Стафилевская потребовала сделать окончательный выбор – или она, или Коллонтай. Павел не выдержал. Когда ее вызывали для объяснений в парткомитет, она брала всю вину на себя – но там, как выяснилось, были в курсе романа Дыбенко. Она чувствовала себя совершенно раздавленной.

Ей снова предложили пост посла в Норвегии. Она с радостью согласилась. Здесь она чувствовала себя как дома – даже лучше, чем дома. В СССР в это время начались репрессии – Сталин вел борьбу за власть. Все неугодные ему уничтожались. И ей приходилось подстраиваться под него, соглашаться с ним. Как и все. Потому что боялись. Боялись потерять работу, навредить семье, оказаться в лагерях. Постоянное напряжение, необходимость врать даже себе самой изменила смелую и решительную Коллонтай. Даже наедине с собой, в своем дневнике, она не решается говорить то, что думает. Советское посольство в Норвегии наполовину состояло из сотрудников ГПУ – они следили за каждым ее шагом, вмешивались в ее дела. Резко ухудшилось ее здоровье: сердечные приступы следовали один за другим, случались гипертонические кризы и обострения хронического нефрита. Но она прекрасно понимала, насколько благополучно складывается ее судьба по сравнению с теми, кто остался в России.

Почти всех дорогих ей людей расстреляли. Шляпникова – как участника так называемой "рабочей оппозиции"; когда-то в эту группу входила и сама Коллонтай. Саткевича – как вредителя: его обвинили в том, что он подрывал учебный процесс в Ленинградском институте инженеров гражданского воздушного флота, где преподавал. Дыбенко – как участника военно-фашистского заговора. Раскольников чудом успел сбежать во Францию, где умер при невыясненных обстоятельствах: по некоторым данным, он умер от сердечного приступа, по другим – выбросился из окна, есть мнение, что его убили по приказанию Сталина. Умерла и ближайшая, вернейшая подруга Коллонтай Зоя Шадурская. История была нелепая, но вполне в духе того времени: ночью к ней в квартиру позвонили, она спросила, кто это – хотя все знали, кого можно ждать по ночам. Оказалось, что пришедшие ошиблись номером дома. Через несколько минут ее настиг сердечный приступ.

Из 13 членов президиума Петроградского Совета, готовивших в 1917 году революционный переворот, в живых осталась только Коллонтай.
Есть сведения, что готовился процесс дипломатов, где она была бы одной из главных обвиняемых. Но что-то не сложилось.